Dmitriy Trubin

Всем спасибо что пришли!!!!

В мастерской

Кого-то может озадачить или удивить или даже возмутить, что все то, что я делаю, такое прямолинейное, прямоугольное, такое нарочито угловатое. Я и сам еще несколько лет назад не думал, что так полюблю прямую линию и если я видел круглое – рисовал круглое, если овальное – рисовал овальное. Как все. Хотя я и слышал что-то о квадратуре круга, но особо не заморачивался. Пока не полюбил. Не полюбил линейку. Это не было любовью с первого взгляда, мы были знакомы давно, но друг к другу относились прохладно, если не совсем холодно. "Что он Гекубе, что ему Гекуба!" И вот все изменилось, я полюбил, и все (или почти все), что я делаю теперь имеет прямолинейную структуру, и круг посредством моей любимой линейки становится квадратом, и овал становится прямоугольником. Я даже не знаю, что бы я делал, не будь у меня линейки, без нее я как бы безоружен теперь, гол, неукомплектован. А с ней, с линейкой я, напротив, вооружен, я даже воином себя чувствую, когда провожу свою, неукоснительно прямую, линию; мне  кажется даже, что первой линейкой было копье и им измеряли величину зверя или дальность полета, а значит, воин и был первым геометром – служителем прямой линии своего копья, то есть.

Мне нравится это, пусть и спорное, но тождество. Я люблю линию, люблю быть ее делателем, мне милы прямые углы и углы непрямые, я живу по Эвклиду, мои прямые не успевают перестать быть таковыми – чтобы искривиться, им не хватает пространства. Я рад этому, рад этой замкнутости среды, где существует мой мир, линейный (но линейными называют корабли!) а значит, "линеарный", нарочито аскетичный – мир прямой линии. Мне кажется еще, что прямая экономит время (а мне дорого время!). Ведь кратчайшее расстояние между точками есть прямая. Я знал это всегда, но по-настоящему понял только теперь.

Can puzzle or surprise someone or even to revolt that all that I do, such rectilinear, rectangular, such deliberately angular. I and itself didn't think several years ago that so I will fall in love with a straight line and if I saw round – drew round if the oval – I drew the oval. As all. Though I also heard something about a circle quadrature, but especially didn't bother. I didn't fall in love yet. I didn't fall in love with a ruler. It wasn't love at first sight, we were familiar long ago, but to each other belonged cool, if not absolutely cold. "That he is Gekube that to it Gekuba!" And here everything changed, I fell in love, and all (or nearly with all) that I do has rectilinear structure now, and the circle by means of my favourite ruler becomes a square, and the oval becomes a rectangle. I don't even know that I would do, there is no ruler at me, without it I am as if unarmed now, the goal, is understaffed. And with it, with a ruler I, on the contrary, am armed, I even the soldier feel when I draw the, strictly a straight line, the line; it seems to me even that the spear was the first ruler and by it measured the size of an animal or flying range, so, the soldier and was the first geometr – the attendant of a straight line of the spear, that is.
I like it, let and disputable, but identity. I love the line, I like to be her maker, right angles and corners indirect are lovely to me, I live according to Euclid, my straight lines don't manage to stop being those – to be bent, they don't have space. I am glad to it, is glad to this isolation of the environment where there is my world, linear (but linear call the ships!) so, "linear", deliberately ascetic – the world of a straight line. It seems to me still that the straight line saves time (and time is expensive to me!). After all the shortest distance between points is a straight line. I knew it always, but really understood only now.

Почему ты пишешь картины сериями?

Дмитрий Трубин: А почему убийцы серийны­ми бывают? - Они не могут насытиться! Точно так же и я... Только я, конечно, не убийца, а серийный создатель. Если я влезаю в какую- то тему и начинаю писать, то, завершая одну работу, я уже вижу следующую, как продол­жение темы, и так - во множестве вариаций. Мне хочется «дожать» тему до конца; я - как бультерьер: мне нужно всё сделать сразу и быстро. Есть и другая причина моей твор­ческой серийности: работу художника я на­чинал с книги, а книга подразумевает цикл, в книге ты должен мыслить сериями. Получив образование в полиграфическом институте, я научился работать сериями, множить, раз­вивать тему.

Пикассо тоже сделал много серий.. Ты срав­ниваешь себя с ним?

Да, когда гордыня меня одолевает - я мо­гу сравнить себя с Пикассо. Володя Резиц- кий, когда его не принимал губернатор, мог хлопнуть дверью и сказать: «Я для вас - как Растропович!». И я могу время от времени «хлопнуть дверью» и сказать: «Я для вас - как Пикассо!». Для меня Пикассо - самый сформулированный, идеальный художник. Что бы он ни сказал про искусство - это всё страшно интересно. Пикассо - самый цити­руемый художник. В то же время он не был слишком сильно образован, он всё интуи­тивно получил от своего отца-художника, от друзей, от среды. И он всегда мыслил по- детски, у него даже на старческих фотогра­фиях (под 90 лет) глаза горят, как угли. Это человек, который прожигал всё вокруг себя. Кажется, Кокто сказал: «Когда выходишь из мастерской Пикассо, мир кажется несфор­мулированным». Это потому, что Пикассо переделал Божий мир, сформулировал его по-своему, иначе, современнее. Он нашёл новое видение, новые краски, новые фор­мы. Я влюблён в него - это не значит, что я не люблю других художников, но если бы пришлось оставить кого-нибудь одного, я бы оставил Пикассо.

Ты пишешь картины, связанные с едой? Какая из них «самая вкусная»?

Когда меня спрашивают о любимых картинах, я говорю: «Та, которую делаешь последней, та и любимая». Иначе я её не делал, если бы не думал, что она - лучшая. Каждый раз я жду новых открытий от своей работы, и следом за «последней» всегда приходит другая... И что значит «вкусное»? Вкус - это же не только то, что воспринимают вкусовые ре­цепторы. Обнажённое женское тело - разве это не вкусно? Я пишу огромное количество обнажённой женской натуры - много плоти, много жизни, много витального чувства. Я - человек, очень витально обозначенный в пространстве, я страшно люблю жизнь. Могу легко увлечься странными вещами - вдруг полюбить какие-нибудь старые утюги и пи­сать утюги, и видеть в них особо ценное ка­чество.

Твой «Евангельский цикл» - неожиданно, интересно... Как ты относишься к версии, ко­торая вошла в современную массовую куль­туру как «Код Да Винни»?

«Код Да Винчи» я не читал и фильм тоже не смотрел. Более того, я не люблю все эти ме­тафизические изыскания, и магия меня не интересует... В начале 19-го века о Леонар­до писали как о дьяволе, искусителе: осуж­дались все эти его улыбки - «Джоконды», «Мадонны в гроте»... Каждый находит то, что ищет. И магию можно найти во всём: прове­дённая по бумаге линия - она уже полна магии – магии искусства. Как православный атеист, я не верю в дьявола. Дьявола в сущности (во всяком случае для меня) нет…Леонардо был агностик, не мистик, он по­стигал мир. Он был гораздо более деятель науки, нежели искусства. Он ни одну свою работу так и не довёл до кон­ца. «Тайную вечерю» он пи­сал очень долго, только к лику Христа (по Мережковскому) он возвращался в течение 14 лет. В отличие от него Мике­ланджело был настроен на результат, на плод, а Леонардо акт зачатия интересовал гораздо больше, нежели итог. Он постоянно отвлекался. Если герцог пред­лагал ему заняться осушением, он тут же за­горался идеей - и уходил в осушение... Если праздниками - он с радостью делал декора­ции. И всё это, оставив живопись.

Ты называешь Фому истинным апостолом, а Иуду - предателем. Но как тогда воспри­нять просьбу Христа к Иуде - пойти и свер­шить должное? Христос знал, что должен сделать Иуда?

В своей книге «Иуда Искариот» писатель Ле­онид Андреев утверждает, что Иуда - самый верный друг Христа. Друг, который пошёл на убийство собственной души, потому что Христос мог колебаться в исполнении своей миссии из-за своей человеческой сущности. Такая точка зрения - вне догм, всё здесь очень по-человечески. Но я привык опери­ровать поступком Иуды как классическим предательством. Меня интересует только формула. В своей работе я иду вслед за Ле­онардо, а он никак не мог возомнить Иуду «другом» Христа: тогда это никому и в голову прийти не могло. Он считал, что Иуда - это Иуда, и ему место – в петле.